«Музыка – это не музей»: интервью с дирижером Филиппом Чижевским
Фото из личного архива Ф. Чижевского
Художественный руководитель и дирижер ансамбля Questa Musica, лауреат премии «Золотая маска» Филипп Чижевский – о дирижерской профессии, концертных программах, о родителях и об учителях. Специально для «МО».
Вы исполняете музыку разных эпох. Это и барокко, и венские классики, и романтики, и XX, и XXI век. Универсальный подход – Ваша осознанная позиция? Или такова в принципе суть современного дирижера?
Вы еще не назвали Ренессанс и Средневековье. У Questa Musica бывают концерты, включающие сочинения и этих эпох.
Наверное, это все тянется из детства. Когда я учился в Хоровом училище имени Свешникова, мой педагог по фортепиано Владимир Юрьевич Устинов (он сейчас священник) дал мне во втором классе 7 пьес Франка. Обычно во втором классе «Школа» Николаева, что-то такое простое. А здесь – серьезная музыка. Я не все мог сыграть тогда, поскольку это была программа с запасом. Вообще, программы, которые давал мне Владимир Юрьевич, всегда были с серьезной философской подоплекой. Сейчас я думаю, что, может быть, это и правильно: когда ты в детском возрасте непосредственно воспринимаешь серьезные вещи, они точнее доходят, ты их потом транслируешь, они для тебя естественные. Все, что в детстве закладывается, даже если что-то ты не понимаешь на должном уровне, все равно это в тебя входит подсознательно. Когда играл Баха, он мне говорил, например: «Вот это тема креста». И вот мы ее 40 минут играем, одну эту тему, ищем прикосновение, и так далее.
Потом с подачи Владимира Юрьевича я прочел «Котлован» Платонова, в шестом классе. Что я там понял? Наверное, не то, что все обсуждают, не то, что заложил в этом сочинении автор, но, тем не менее, я помню, что мне понравилось, я с удовольствием прочел.
В разнообразном концертном репертуаре хора Свешниковского училища была и Восьмая симфония Малера со Светлановым: помню, мы мальчиками пели. Там два больших хора и хор мальчиков, который мы месяца три-четыре учили, и пели наизусть.
На уроках музыкальной литературы, если мы слушали оперу Вагнера, например, «Тристана», то слушали целиком. Проходили и «Воццек» Берга. Все это из детства. Но педагоги, которые давали нам эти сочинения, они не настаивали на какой-то своей позиции, на своем взгляде на эту музыку. Знакомили нас с музыкой щедро. Все, что они преподносили, мы принимали сами, либо не принимали. Вероятно, отсюда ноги и растут.
В Московской консерватории совершенно удивительные лекции по музыке Баха, вообще, в целом по музыке эпохи барокко читал Михаил Александрович Сапонов. Он давал нам диски, разные записи. Я тогда стал серьезно интересоваться именно исторически-информированным исполнительством, еще задолго до того, как у нас с женой появился коллектив – Questa Musica (это было в 2008 году). Примерно тогда же я стал интересоваться и тем, что пишут сейчас, у меня появилось много друзей-композиторов.
В Москву стали часто приезжать большие мастера. Их стали приглашать концертные организации. Помню «Страсти по Матфею» с Филиппом Херревеге в Большом зале консерватории, я тогда был студентом второго, наверное, курса. А дальше у нас появился коллектив, и мы стали пробовать себя в разных камерных жанрах. А камерная музыка – это зачастую либо барокко, либо современные опусы. То есть романтический репертуар ты небольшим составом вряд ли сможешь сделать, за исключением каких-то миниатюр.
Для меня сочетание разных эпох – сродни контрастному душу: прочищает сосуды. Когда ты из старой музыки окунаешься в новую, ты смотришь на нее так же пристально. Потому что в старых партитурах мало информации как таковой. Соответственно, ту информацию, что есть – ты стараешься буквально под лупой рассматривать. И вот с таким же щепетильным подходом ты исполняешь музыку более позднюю, которая хорошо сочетается с чем-то ренессансным. Когда ты проделываешь больше исследовательской работы, результат получается точнее. Это касается и инструментального, и вокального искусства.
Можно ли сказать, что такие фигуры, как Франс Брюгген, Джон Элиот Гардинер, Филипп Херревеге, Роджер Норрингтон, Николаус Арнонкур – ориентиры для вас в дирижерской деятельности?
Нет, ни в коем случае. Объясню, почему. Музыка – это не музей. Аутентисты зачастую занимаются музеем. Это мне не близко. Они изучили музыкальные трактаты, и у них есть свое представление, видение, своя интерпретация этих текстов – о темпах, украшениях, агогике и так далее. Но я склоняюсь к тому, что те интерпретационные метаморфозы, которые произошли с интересующими аутентистов сочинениями сквозь века, включая двадцатый – оттуда тоже можно что-то взять, учитывая опыт предшественников. Вот это мой путь, и мне он близок. Пока мне интересно взять сочинение Перселла (мы будем делать в следующем сезоне «Королеву фей») и интерпретировать его через призму XXI века, но с атрибутами того времени, в котором творил Перселл.
Повторюсь, названные вами аутентисты для меня не дирижерские ориентиры, а специалисты довольно узкого профиля, которые досконально знают то, чем занимаются (по большей части это старинная музыка, хотя некоторые из них дирижируют и венскими классиками, и романтиками), и, наверное, отдают себе отчет в том, что, может быть, они недостаточно компетентны в какой-то более поздней музыке. Почему? Потому что дирижер барочного оркестра (он также может быть и скрипачом, и клавесинистом) – это несколько иной принцип управления.
Для чего нужен дирижер? Для того, что музыканты не могут сделать без него. Раз, два, три, четыре или раз, два, три – сложнее ничего в ранней музыке нет. То есть это какое-то дыхание, действительно, то, что музыканты не могут сделать без тебя: какие-то странные, сложные экзерсисы, нуждающиеся в дополнительном показе. Поэтому дирижер – как рассказчик. Те мастера, которых вы назвали – они выступают именно как рассказчики, историки-ученые, которые обучают музыкантов тому, как надо, например, сыграть ту или иную трель. Но что отличает профессию дирижера от профессии исследователя, учителя? Я склоняюсь к тому, что дирижер как таковой – это человек, который может встать за пульт и добиться результата без слов. Быть убедительным с точки зрения жестов. Допустим, генеральная репетиция и концерт: ты должен смочь встать за пульт и продирижировать, чтобы ты был понятен большому количеству музыкантов, чтобы в каких-то вещах, где ты действительно нужен (а это поздний репертуар – Малер или Стравинский), ты был понятен и убедителен. Вот, собственно, это и есть дирижирование.
На самом деле, возвращаясь к вашему вопросу о разных стилистических предпочтениях в музыке: для меня вся музыка современна. Каждое сочинение, которое мы берем, его написал наш современник. XV век, XXI – неважно.
Что же касается трактовок аутентистами более поздней музыки, то порой встречаются убедительные. Франсуа Ксавье Рот, который играет ранний французский репертуар (Рамо, Люлли и так далее), прекрасно сделал «Весну священную» Стравинского на инструментах начала XX века. Марк Минковски блестяще записал «Фантастическую симфонию» Берлиоза на исторических инструментах.
Существует и другая точка зрения: аутентисты, занимающиеся старинной музыкой, неспособны по-настоящему понять романтиков и сыграть их должным образом.
Мне и самому их трактовки романтической музыки, за редкими исключениями, не кажутся безупречными. Да и классический репертуар… Помню, вышла запись «Героической» Бетховена с Жорди Савалем. Там на диске, по-моему, «Кориолан» еще. Видимо, сделали «Кориолан», чтобы добить до полного диска. Хотя это неправильно. Так же, как неправильно, что должно быть два отделения по 45, условно. Если ты исполняешь сочинение 10 минут, но оно очень насыщенное, то у тебя весь концерт может идти 10 минут. Или человек пришел на это сочинение, послушал эти 10 минут, и достаточно.
Трактовки романтического репертуара… Вообще, романтическая эпоха – она, на самом деле, до сих пор находится в каком-то таком флере неясностей. Потому что очень много событий происходило. Вот даже в плане строя – ранний романтический строй, поздний романтический строй, модификации, которые происходили с инструментами, тот путь, который проделала музыка за XIX век – он, в принципе, во многом схож с тем, что произошло в XX веке. Просто скорости набирали обороты, поэтому XX век – совсем стремительный. Но XIX век не менее стремителен, если в этом покопаться конкретно, потому что XIX век – это и Шёнберг в том числе, его «Просветленная ночь» – позднеромантическое сочинение. И Первая симфония Бетховена – тоже XIX век. Как играть Брамса, Шумана, Шуберта – большой вопрос… Весь этот маркетинг, связанный с инструментами… Если ты хочешь быть модным, то ты должен играть на новых дудках. Ну было такое, действительно. Как сейчас: если ты хочешь выйти на Патрики, у тебя должен быть Айфон последней модели. Я очень грубо говорю. То есть, условно, Шуберта, допустим, ранние симфонии – их совершенно спокойно можно играть в тридцатом строе, но если хочешь быть в тренде, то играй в тридцать пятом и немножко на других дудках. На это, соответственно, нужно потратиться, но ты будешь модным.
А в чем для Вас принципиальная разница в исполнении си-минорной Мессы Баха и симфоний Бетховена?
Какой интересный вопрос. Принципиальная… Я сначала подумал сказать про эмоцию какого-то другого порядка. Для меня, наверное, важна внеконфессиональность Баха, он ведь вне религии находится, но когда слышишь баховскую музыку, для тебя перестает существовать вопрос, а есть ли Бог. Причем у меня есть друзья, знакомые, которые… Один товарищ у меня есть – язычник, и когда мы общаемся на тему Баха, он не отрицает существование Бога.
У Баха ультраэмоциональная музыка, зачастую она более эмоциональна, чем в самых кульминационных и разухабистых моментах у Бетховена. Поэтому для меня финал Девятой симфонии – ничуть не сильнее по эмоции, чем переход от Crucifixus к Et resurrexit в Мессе си-минор. Так что какой-то принципиальной разницы для меня нет. Не покривлю душой, если скажу так.
